Член КПСС со студенческой скамьи. Занимался чтением литературы, запрещённой в СССР. В 1980 был допрошен в КГБ и исключён из ГИТИС'а. В апреле 1982 арестован и год с небольшим провёл в Лефортовской тюрьме по обвинению в антисоветской пропаганде. Ради своего освобождения заложил около ста студентов ГИТИСа, в том числе вообще непричастных к его антисоветским "шалостям". Особенно отличился на суде над Михаилом Ривкиным, давая показания, которые и легли в основу приговора (7 лет лагерей и 5 лет ссылки). Позднее, чтобы обелить себя в глазах оклеветанных и оговорёных им людей, Б.Кагарлицкий сочинил и стал распространять клеветническую легенду, будто бы стучал не он, а стучали на него, обвинив в доносе на себя А.Фараджева и А.Караулова, студентов-однокурсников с совершенно другого курса. В выборе жертв своей клеветы Б.Кагарлицкий был холодно расчётлив, он руководствовался тем, что в то время из всех жертв его доносов и оговоров фамилии А.Фараджева и А.Караулова были особенно на слуху. А.Караулов к тому времени стал известным публичным и медийным журналистом, а имя А.Фараджева стояло в афишах самых ярких театральных спектаклей тех лет, то есть было тоже публичным. Но ложь Кагарлицкого разоблачили как прямые участники и свидетели тех событий, например, вышедший на свободу М.Ривкин, так и известные диссиденты и правозащитники, получившие доступ к архивам КГБ. Оказалось, что А.Фараджев и А.Караулов никак не могли "донести" на Кагарлицкого, потому что в числе десятков других студентов допрашивались уже после его ареста. Б.Кагарлицкий пошел на сделку со следствием и ради собственного освобождения написал покаянное письмо в КГБ, а вслед за тем и десятки доносов, в том числе на А.Фараджева и А.Караулова. На основании этих доносов Б.Кагарлицкого А.Караулов и А.Фараджев и были вызваны в КГБ и допрошены. Попавшись на клевете и лжи, доносчик и провокатор Б.Кагарлицкий, сдававший своих друзей, оклеветавший десятки непричастных студентов ГИТИСа и института Культуры, пытался изворачиваться и юлить. Но, прижатый к стенке, рискуя подвергнуться судебным преследованиям за клевету, Кагарлицкий был вынужден "подчистить" в сети свою лживую автобиографию. Из якобы "доносивших" на него он вычеркнул А.Фараджева, а роль А.Караулова в истории своего ареста смягчил. Правда, не уточнив, что на самом деле это не они донесли на него, а он на них, что А.Фараджев и А.Караулов стали жертвами доноса Бориса Кагарлицкого. Однако эти "правки" никак не сказались на весьма сомнительной репутации Б.Кагарлицкого, запомнившегося студентам ГИТИСа не талантливыми статьями о театре, а вызывающим эгоцентризмом, беспочвенной фанаберией, ни на чем не основанным высокомерием. И десятками доносов.


Дело прошлое, но вижу - не расскажи я правды - липкая подленькая, хитро запущенная этим стукачом и провокатором ложь из одной фразы обо мне и Андрее так и будет безнаказанно гулять по сети. Поэтому расскажу, расскажу, спустя тридцать с лишним лет.

1975 год. Театроведческий факультет ГИТИСа. Поступление. В том числе поступаем Кагарлицкий, я и Караулов. Кагарлицкий - сынок профессора ГИТСа Ю.И.Кагарлицкого поступает (кто бы сомневался). Мы с Андреем Карауловым нет. Не помню на чем срубили Андрея, меня - на последнем экзамене - истории СССР, на некорректно поставленном дополнительном вопросе, вообще выходившем за рамки экзаменационного материала. Принимал экзамен знаменитый в ГИТИСе беспринципный Шипов - поп-расстрига, читавший курс атеизма. Это была обычная практика (позже, сам работая в приёмной комиссии, я досконально изучил эту кухню).
На литературе и сочинении - хрен получится, а вот безбрежная история с тысячами имен, дат и фактов - самое милое дело... Поставили трояк, этого было вполне достаточно - для проходного бала на мой факультет при конкурсе в 300 человек на место, к аттестату с баллом 4.5 (как у меня) надо было из пяти вступительных экзаменов получить только одну четвёрку, остальные - пятёрки.
Короче, мне было сказано, чтобы обязательно приходил на будущий год (Вы наш будущий профессор - шутливо и всерьёз сказал мне набиравший в тот год курс профессор Григорий Хайченко). Проработав год на заводе, пришел поступать в 1976. Поступил, причем сдавал экзамены легендарному А.И.Гусеву, личному референту Сталина по культуре, мужу начальницы ГЛАВЛИТА сталинских лет. Махровому профессиональному провокатору, но при этом - блистательному педагогу и оратору. То есть, дело моё должно было быть при Гусеве безнадёжным и поначалу так и было - он посадил меня на устном коллёквиуме на трояк, на что Демидов, упоив меня водкой - чтобы не нервничал и не переживал - сказал, что моя тройка у Гусева - это Победа. Второй экзамен - письменная рецензия. Гусев лично требует мою работу на проверку, и, потом Демидову передают его слова - эту работу следует поставить образцом выпускникам...
Помню, что писал о "Затюканном апостоле" с Алексеем Левинским в театре Сатиры. Дальше были одни отл.

Ну-с, ближе к Кагарлицкому Борьке.

Когда я и Караулов поступили на следующий год, Боря стал к нам липнуть с назойливыми антисоветскими разговорами. Воспитанный в антисоветской семье, я живо участвовал в них, но когда Боря стал настаивать на неких действиях, связанных с распространением листовок очень жесткого содержания - я уклонился. Для меня ГИТИС был очень тяжело давшимся завоеванием, а не подарочком - как для блатного Бори.
Тем не менее, на первом же курсе, он в перерывах между лекциями быстрым движением тиснул мне в руки Литературку, в которой точно что-то лежало. Это была листовка, с прямым призывом к свержению советской власти. А это не просто тюрьма, это надолго.
Боря попросил вернуть её через пару дней.
На следующий день ко мне приехал знакомый, студент Консы, Максим Трефан, сам патологически, маниакально зацикленный на ненависти к совку, а мать его при этом была секретарём парторганизации Консы. Я показал ему листовку, и он умолил меня отдать её ему на пару дней. Так слёзно просил, что я уступил.
Прошла неделя - другая, было воскресение, конец зимы, вся семья в сборе за обедом, вдруг раздаётся звонок и в трубке мне представляются - это отец Максима Трефана. Требование немедленно к нему приехать.
Я почуял неладное, быстро собрался и поехал.
Метро Аэропорт. Вхожу в дом, меня проводят в комнату, а Максима отправляют гулять с собакой минут на 40. После короткого экскурса в историю семьи Трефан с кучей репрессированных и расстрелянных мне было заявлено следующее: люди хотят покоя и если у Максима впредь найдут не то что листовку,- фото Брежнева,- вот этот конверт (достаётся конверт) с адресом КГБ СССР будет в тот же день отправлен по указанному адресу. Потом чай, расставание и полное взаимопонимание...с отцом Максима.
Больше у Бори я не брал ни одной листовки, ни одной бумажки, а раскусив его подлую, омерзительно эгоистичную и заносчивую натуру, я постепенно вообще перестал с ним общаться. В отличие от Караулова, который, насколько я знаю, даже печатал эти листовки у себя в Болшево на старенькой Москве гыгы.
При этом, в приватных разговорах с однокурсниками, в общаге или у себя дома - между нами пять минут пешком - я никогда не лицемерил. Я не был диссидентом, очень дорожил ГИТИСом и хотел заниматься ТОЛЬКО театром.
Прошло три года после описанной истории. Четвёртый курс. Декабрь 1979 года. Группа студентов, включая меня и Караулова, должна ехать в Варшаву по творческому обмену.


Позже мы с Андреем от Марины Юльевны Хмельницкой - впоследствии ректора ГИТИСа (РАТИ), а тогда нашего педагога, узнаём, что накануне поездки из КГБ был звонок ректору А.А.Рапохину с требованием вычеркнуть из списка группы меня м Андрея. Требование было передано Хмельницкой, на что она - руководитель всей группы, принципиальный, честный и смелый человек, заявила Рапохину в лицо - передайте им (ГБ), что если Асаф и Андрей не поедут, я тоже не поеду. Нас с Андреем выпустили...
16 сказочных дней в Варшаве, слежка за Андреем и мною (по уверениям Андрея, а он и я тогда ещё не знали о звонке ректору из ГБ), весёлое пьяное возвращение...
Январь, зимняя сессия, как всегда все сдал на "отл". Начало каникул...и...вдруг...в ясный морозный солнечный день телефонный звонок, звонит секретарь факультета, Таня Калгушкина и с плохо скрываемым волнением просит меня от имени декана факультета Аллы Зиновьевны Лейн срочно приехать в институт. Я-то знаю, что сейчас институт пуст, все - профессура и студенты - отдыхают. Я понимаю - что-то не так. Еду.

Захожу на совершенно пустой этаж факультета, уже в дверях меня встречает одетая в шикарную шубу декан Лейн и едва скрывая нервное напряжение говорит: Асаф, зайдите в мой кабинет, там с Вами хотят поговорить. Кабинет - громко сказано, маленькая узкая коморка, развернуться негде, стол, два стула и окно. Вхожу и мгновенно кто-то внутри закрывает за мной дверь на ключ, оборачиваюсь и вижу невысокого человечка с внешностью, поверьте... я не шучу ...В.В.П. Точь в точь, хотя лицо округлее. Даже зовут тоже Владимир, только Александрович. Просит присесть и сразу представляется - звания я не помню, ну, допустим, полковником КГБ СССР. И сразу вопрос "на засыпку": Как Вы думаете, чем занимается Коммитет Государственной Безопасности, Асаф Артурович? Я в замешательстве от прямоты и простоты вопроса. Повторяет трижды. Я трижды молчу. Отвечает за меня - ну как же так, Асаф Артурович, это так просто - защитой государственной безопасности, ведь правда? Сразу и быстро соглашаюсь. Во рту и горле сухо как в пустыне. Вслед за первым вопросом - Вы ничего не хотите мне рассказать, Асаф Артурович? Нет, а что я должен рассказывать? Может, подумаете? Да вроде нечего мне рассказывать. Асаф Артурович, Вы лучший студент курса, один из лучших в институте, мы могли бы встретиться с Вами в другом месте, я мог бы говорить с Вами по другому. Но мы этого не хотим, подумайте, пожалуйста, может вспомните - расскажете что-то. Я хлюпаю носом - вечная проклятая осенне-зимняя простуда. Владимир Александрович, глядя мне в глаза своими пустыми ничего не выражающими глазами без дна, словно это серые стекляшки, вынимает из кармана в то время модный и дефицитный вьетнамский бальзам и протягивает - очень хорошее средство. Я как загипнотизированный беру бальзам и мажу ноздри.
Владимир Александрович начинает издалека напоминать мне мои реплики и анекдоты антисоветского содержания, и я понимаю, что знает он это от кого-то из наших, из общаги. Именно там я "проповедовал и вещал". Я нервничаю, закуриваю, он опять - ну вот видите - мы всё знаем, может сами расскажете, Асаф Артурович? И тут я понимаю - дело в той листовке. Ну не будут меня таскать за анекдоты, которые рассказывают все и всюду, тем более в антисоветском ГИТИСе. Да и Борьку Кагарлицкого не так давно в кутузку посадили. Полушепотом произношу - листовка? Ну наконец-то - обрадованно улыбается Владимир Александрович и рукою фокусника извлекает неизвестно откуда ту самую листовочку, ну может не тот именно экземпляр, но по тексту - ту, ту самую...
Далее Владимир Александрович начинает спрашивать меня о моём отношении к Боре. Я честно отвечаю, что ни другом, ни "соратником" его никогда не был, что в его группе Левый поворот не состою - это чистая правда, что считаю его лицемерным. А причина следующая - на тот момент из всех студентов у нас был только один член КПСС. Как вы думаете кто? Никогда не догадаетесь. Боря Кагарлицкий. Только один студент, одетый с иголочки, катавшийся как сыр в масле, разъезжавший по заграницам - и не по каким-то Болгариям, а по Англиям, получавший всё из рук советской власти, решил поиграть в диссидентство, при этом не отказываясь от тех многочисленных благ, которые ему давала советская власть и ранняя партийность. Это не Сахаров или Марченко, первый - отказался от всего, второй - уникальный математик, сгнил в тюрьме. Это была лицемерная карьеристская сволочь, ничего не заработавшая в жизни собственным трудом, уверенная в своей безнаказанности и неуязвимости, считавшая, что игры в антисоветчину лично для него безобидны. Особенная гнусность избалованно-холёного эгоцентрика Кагарлицкого состояла в том, что он втянул в своё "баловство" многих ребят, которые в отличие от него, (как вскоре выяснилось - стукача и предателя), впоследствии очень пострадали.
Что касается творческих качеств Бори - лучше всех их определила Аня Дотлибова - блистательная студентка самого талантливого курса за последние 15 лет - она едко и презрительно называла Борю "интеллектуальным бревном". Не в бровь, а в глаз. Наотмашь.
Наше (моё и Андрея) тогдашнее правовое невежество и наши с Андреем ставшие вскоре публичными имена позволили прыткому и расчетливому Боре впоследствии лгать, что это мы с Андреем Карауловым его "заложили", его, уже сидящего в Лефортово и строчащего на нас доносы!!!

Владимир Александрович достал лист чистой бумаги и попросил меня написать в заголовке О Б Ъ Я С Н Е Н И Е. А ниже написать всё мною сказанное. Я так и сделал. Дождавшись последней точки, Владимир Александрович, вдруг живо так сказал - Асаф Артурович, всё нормально, только давайте мы подчеркнём Вашу полную непричастность к антисоветской деятельности - давайте заменим вверху слово ОБЪЯСНЕНИЕ на З А Я В Л Е Н И Е!. Вот где и был его подвох и моя оплошность - откуда мне было тогда знать разницу между первым и вторым. Это были типичные методы ГБ в работе с правовыми лохами, коим и я тогда являлся. Я сделал - как он просил. Мы попрощались, я вышел из кабинета, глянул на часы и обалдел. Мне казалось, что прошло минут 10, на самом деле прошло 3 часа 15 минут...

Когда прошел первый шок, уже дома, я стал анализировать произошедшее холодным умом математика.
Вопрос, который я сам себе задал, был примитивно прост - от кого КГБ мог узнать о единственном случае передачи мне Кагарлицким антисоветской листовки, имевшем место три!!! года тому назад. Я сам уже и думать о нем забыл, с Борей едва здоровался, оценив к четвёртому курсу его человечьи "прелести". Относился к нему с едва скрываемым презрением.
И так, кто знал о переданной мне листовке? Передавший её - Боря, взявший её - Асаф, и выпросивший её у Асафа Максим Трефан (или его отец). Так кто же из нас четверых мог настучать на меня, как на распространителя антисоветских материалов? Сам на себя? С этим понятно. Максим или его папа на сына? Бред. Трефан продолжал учиться в Консе, папа его больше мне не звонил, и доносить на сына ради того, чтобы донести на меня - это уж вряд ли. Так кто же остаётся? Боря? Зачем? Самооговор?
Я понёсся в общагу, переговорить с однокурсниками и проверить свои догадки чужими мозгами. Колька Смирнов, Олег Попков, Эдит Тишхейзере, Оля Пинижина... ошалевали от услышанного, но вскоре...их лица спустя день-другой, приобретали то же выражение некоторого смущения и подавленности...таскали всех подряд, весь факультет, весь институт.
Последние сомнения были развеяны, когда я узнал, что долгое отсутствие Бори на факультете объяснялось не очередным Бориным вояжем в Лондоны-Парижи, а тем, что его замели. И вот на первых же допросах Боренька стал сдавать всех подряд, начиная с ближайших соратников по борьбе, а заканчивая такой мелочью как я - три года назад единожды он тиснул мне в руки листовочку...но меня не забыл и настучал гебистам. Кто есть кто на факультете знали отлично, ведь этот самый Владимир Александрович, как я узнал вскоре, был ничто иное, как куратор от КГБ по творческим институтам Москвы, то есть в его епархию входили ещё и Конса, и Гнесинка, и школа-студия МХАТ, и Щепка, и Щука, и Строгановка, и Суриковка...
Из четверых, знавших о листовке, никто, кроме взятого за жопу Бори, не мог на меня настучать.
Поняв это, я также понял, что мы с Борей квиты, что искренне написанное мною о нем мнение, доставшееся КГБ - есть уже только следствие его на меня доноса. Караулов с неделю не верил мне, считал, что я заложил Кагарлицкого, но когда оценил свою ситуацию, просчитал, как и я, последовательность событий его допросов (Андрея таскали чуть дольше - он вначале дурочку ломал, пока ГБ это ни надоело, и пока они ни привели его прямо в кабинет Лубянки и ни предъявили имеющиеся у них доказательства), Андрей понял, что я прав, и извинился.

Единственное, о чем я жалею во всей этой истории, что Кагарлицкий-старший, относившийся к сыну с пристрастием отца-обожателя, считал меня, наверняка со слов сына, настучавшим на Борю, перестал здороваться со мной и с Карауловым, а наших объяснений просто не хотел слушать. Любые мои попытки простым логическим путём доказать Юлию Иосифовичу, что ни от кого, кроме как от его сына, КГБ обо мне и о листовке узнать не мог, что это его сын меня и заложил - Юлий Иосифович сразу махал рукой и быстро удалялся по коридору, даже не слушая.
Изменил ли он своё мнение впоследствии, узнал ли правду или продолжал пристрастно верить в "святость" своего сына - я не знаю.
После вышеописанного допроса меня вызывали ещё дважды. Второй раз очень вскоре, мы с Владимиром Александровичем гуляли по Большой Лубянке (встреча была им назначена на углу 40 гастронома), по Малой Лубянке, по Варсануфьевскому переулку, где в аптеке (по его словам) он сейчас быстренько сбегает купить сыну лекарство. Допросом это было назвать нельзя, так разговорчики с попыткой вытянуть инфу то об одном, то о другом, потом даже намёк на стукача, точнее стукачку, с нашего курса.
Прошло года два-три. Телефонный звонок. Меня просят приехать на улицу Малая лубянка в Управление КГБ по городу Москве. Приезжаю, два молодчика в черных костюмах извлекают моё объяснение-заявление и просят устно подтвердить, что там моя подпись. Подтверждаю.
больше они меня не трогали, Борю я с тех пор видел только на каких-то телевизионных тусовках среди говорящей толпы.
И лишь раз, кажется, году в 92, позвонил домой Караулову, узнав, что Боря решил освежить в прессе свою ложь на нас. Я сказал Андрею, что если он будет подавать иск в суд на Кагарлицкого за клевету  я пойду соистцом и расскажу всё, что рассказал тут выше.

О Ривкине я вообще никогда ничего не слышал, узнал о нём и о том, что Кагарлицкий своими показаниями на суде посадил его в лагерь, только спустя двенадцать лет после самой истории, из газет.

Так что ни диссидент, ни стукач из меня никакой.

Ниже привожу отрывки из книги Андрея Караулова, моего однокурсника, прямого участника тех самых событий. Отрывки касаются именно этих самых событий.

АНДРЕЙ КАРАУЛОВ "ЧАСТУШКИ. Плохой мальчик". Новый вариант известной книги. Коллекция "СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО". Москва. 1998

"...Был в ГИТИСе такой студент - Боря Кагарлицкий. Сын Юлия Иосифовича Кагарлицкого, известного ученого, профессора, Боря был парнем добрым и, по-моему, честным.
Я - мальчик из Болшево. Он - "звезда" театроведческого факультета, студент второго курса, умница.
Странно, но мы подружились. Однажды, помню, даже отправилисб в Переделкино к Кагарлицкому-старшему.
- Познакомьтесь, пожалуйста,- говорил Кагарлицкий драматургу Леониду Зорину.- Вот мой сын. А это (жест в мою сторону) его знакомый.
Я дружу с Леонидом Генриховичем уже лет десять, но только недавно (бывает же!) узнал, что Кагарлицкий и Зорин, благодаря Боре, стали родственниками.
Нашей дружбе с Леонидом Генриховичем это абсолютно не помешало.
Трудно сказать, когда Боря принес в ГИТИС первую листовку: речь в ней шла, помню, не о Брежневе, не о Суслове, а почему-то - об Александре Борисовиче Чаковском, который, как выяснил Боря, опозорился в Италии, ибо он ничего не знал о еврокоммунизме.
Я - тоже не знал. Подозреваю, что Асафчик Фараджев, наш студент, который, надо сказать, отнесся к проблеме еврокоммунизма с полным пониманием, на самом деле путал Чаковского с Чуковским.
И у нас начались "те самые" разговоры. Потом были листовки, которые Боря писал от руки, ксерокопии статей Антонио Грамши, ещё что-то, ещё... Был даже ночной диспут в общежитии ГИТИСа о социализме - у Оли Пинижиной в комнате.
А потом мы с Кагарлицким разругались - из-за мелочи, но крепко.
Он составлял сборник студенческих статей для издательства "Искусство" и обязал нас с Сережей Фоменковым, тоже студентом, сдать по листу текста. Больше, чем театроведение, Фоменков любил пиво. Я любил пиво меньше, чем Фоменков, но тоже любил.
Боря разорался. Я не знал, что он может так орать! Ну и...наше вам с кисточкой...с тех пор мы не общались. Он меня матом, ая что, здороваться с ним буду, что ли?
О "революции" было тут же забыто.
Прошло три года. Зимние каникулы. Звонит Фараджев.
- Ты...- слушай, как дела?
- Таблетки жру. (У меня был грипп).
- Тебе звонили?
- Кто?
- А... - Асаф повесил трубку.
Пьяный, что ли? Набираю телефон 282 64...
- Ты... Короче - не бойся. Ты с ним три года не общаешься.
Все выяснилось на следующий день. Асафчика "дернули" первого. А наутро поехал я.
Кабинет Аллы Зиновьевны Лейн, декана. Сидит мужчина. Улыбается. Я вхожу...и он быстро закрывает дверь на ключ...
- Садись, Андрей.
Елки...
- Как ты думаешь, Андрей, в чем заключается роль Комитета государственной безопасности?
Соображал я плохо. А он сам же и отвечает:
- Роль Комитета государственной безопасности...(пауза) заключается в охране государственной безопасности.
"Как это просто, а?" - подумал я.
От страха со мной чуть было не произошло то самое, что и бывает обычно от страха. Живот разрывался от дурного воздуха. Почему-то впомнился Алексей Григорьевич Алексеев, знаменитый конферансье. Сталин посадил его в тюрьму за гомосексуализм. "За что сидели, Алексей Григорьевич?" - спрашивали Алексеева в эпоху "реабилитанса". "На чем сижу, за то и сидел",- с удовольствием отвечал он.
- Простите, товарищ, в туалет можно выйти? Это близко, соседняя дверь...
Кабинет Лейн был рядом с туалетом.
Возвращаюсь...
- Все в порядке? А ты, Андрей, не хотел бы работать в Комитете государственной безопасности?
Я открыл рот. Ни фига, - да?
Опять почему-то вспомнился Алексеев. Выйдя из тюрьмы, он отправился на гастроли в Тулу. В гостинице его поселили вместе с юношей, артистом оригинального жанра. Ближе к ночи юноша стал ужасно нервничать. "Алексей Григорьевич...-подошел он,- мне можно Вас не бояться?" - "Молодой человек,- надменно ответил Алексеев,- я сидел в тюрьме за гомосексуализм, но не за скотоложество..."
- А в КГБ и театроведы нужны?
- Ну,- улыбнулся Владимир Александрович (свою фамилию, равно как и должность, этот человек так и не назвал. А любопытно было бы поговорить с ним сейчас, когда прошло 16 лет!),- самое главное...твое согласие. А здесь, в ГИТИСе, на факультете у вас...все хорошо, все в порядке?
Дурачка нашел
- Да...как будто.
- А ты вспомни.
Я пришел в себя.
- Да нет, Владимир Александрович: учимся, в театры ходим...
- Дорожишь институтом? Молодец, молодец...
Стало страшно.
- Ладно, - Владимир Александрович встал. - Поехали.
- Домой? - удивился я.
- Нет. На площадь Дзержинского.
...Кто мог объяснить, почему человек, именовавший себя Владимиром Александровичем, знал абсолютно всё? Он знал то, что я и Боря Кагарлицкий знали только вдвоём! Утром мы с Фараджевым отправились к Юлию Иосифовичу Кагарлицкому. Зачем? Все рассказать. Если получится - задать вопросы.
Боря от нас прятался.
Рассказали. Гуляли вокруг института. Кагарлицкий-старший ничего не знал.
Тяжелее всех - ребятам из института культуры: Боря выдал их с головой. Там, в отличие от ГИТИСа, было к чему прицепиться.
Из-за показаний Кагарлицкого 23-летний Миша Ривкин получил семь лет лагерей.
Допросы на Лубянке оформлялись, как правило, в виде "письма с раскаянием". Лейн и Рапохин, ректор ГИТИСа, вытаскивали - нас всех - как могли. Им совсем не улыбалось иметь в ГИТИСе, на "идеологическом" театроведческом факультете, "антисоветскую организацию". (Их бы и наказали в первую очередь, кстати говоря).
А Боря ходил по Москве и везде, где только мог, говорил, что Караулов и Фараджев, наученные КГБ и Рапохиным, хотят упрятать его в тюрьму.
Асаф, встретив Кагарлицкого в институте, бросился на него с кулаками...
Клеймо "гэбистов" прилипло к нам крепко.
ГБ - и все тут!
Тот факт, что у Бори Кагарлицкого, пойманного КГБ "с поличным", почему-то не оказалось судимости (перед судом над Ривкиным его вообще отпустили вместе с отцом на юг - отдохнуть), никого не заинтересовал.
А с перестройкой, когда Миша Ривкин вернулся из лагеря, начался скандал. Он дал огромное - страниц на пятьдесят - интервью "Гласности" Сергея Григорьянца.
Жертвы Кагарлицкого были названы поименно - все. На суде Ривкина он выступал как главный свидетель. "У него была такая сияющая физиономия,- вспоминал Миша,- он, наверное, приехал прямо с моря, потому что вошел загорелый, довольный... дружески махнул мне рукой, вышел на кафедру, где опрашивают свидетелей, и стал довольно подробно рассказывать о том, что с ним случилась такая беда. Подтвердил ещё раз фактическую сторону показаний, касавшихся меня..."
Первые дни Боря молчал. Вдруг в "Независимую газету", в тот самый зал, где мы (человек шестьдесят, не меньше) хором делали газету, кто-то услужливо подбросил толстенную пачку многотиражки "Солидарность" - органа московских профсоюзов. Гляжу, целая полоса: "Борис Кагарлицкий впервые отвечает на обвинения" (Солидарность, 1991, № 12, с.13)
После выступления Ривкина Борю, оказывается, выгнали из какой-то партии. Теперь он отвечает Ривкину: нет, это не я гадил, нет, во всем виноват журналист Караулов и другие студенты ГИТИСа: весной 80-го они всем скопом прибежали в КГБ и выдали тебя с головой...
Выбирая для "исповеди" многотиражку, Кагарлицкий, видно, думал, что я об этом просто не узнаю. Так нашлись же "добрые души", целую пачку к нам в "НГ" приволокли!
Подошел Мишка Леонтьев, наш главный "экономист":
- Я это дело знаю, там все по уши в дерьме,- не отвечай...
Ещё чего! Я из-за этой мрази не мог после ГИТИСа пять лет найти работу - так что, молчать, что ли?
Через день, но только в "Курантах", появилась моя статья "Кто на кого стучал" (Куранты, 1991, 24 октября)
Вечером позвонили все, кого я не видел лет десять, наверное: Фараджев, Олежка Попков, Аня Дотлибова,- полфакультета!
- Рассчитывай на меня, старик,- хрипел в трубку Асаф.
Надо же...все, как десять лет назад!...
А ещё через неделю там же, в "Курантах", Сергей Григорьянц, с которым я, кстати говоря, так до сих пор и не знаком, опубликовал большую - на целую полосу - статью о депутате Моссовета Борисе Юльевиче Кагарлицком. Среди прочего Григорьянц привел текст приговора, с которым Ривкин отправился в лагерь. Я читал и не верил своим глазам: "СЛЕДОВАТЕЛИ КГБ, ИЗОЩРЕННЫЕ ПРОФЕССИОНАЛЫ, СУМЕЛИ ИЗ МНОГИХ ВЫДАВИТЬ, ВЫУДИТЬ НУЖНЫЕ ИМ ПОКАЗАНИЯ. КАК ПРАВИЛО, НИКТО И НИКОМУ НЕ НАПОМИНАЕТ ОБ ЭТОМ. СЛУЧАЙ ЖЕ КАГАРЛИЦКОГО ОСОБЫЙ.
ОБЫЧНО ЧЕЛОВЕК, ХОТЬ В МАЛОЙ СТЕПЕНИ СОХРАНЯЮЩИЙ СПОСОБНОСТЬ К САМОУВАЖЕНИЮ, КОТОРОГО СТРАХОМ, ШАНТАЖОМ, ОБМАНОМ ПРИНУДИЛИ ДАТЬ ОПАСНЫЕ ДЛЯ ДРУГОГО ПОКАЗАНИЯ, УЖЕ ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ИЛИ НЕДЕЛЬ ПРИХОДИТ В СЕБЯ И УЖЕ ПОТОМ, ВО ВРЕМЯ СУДА, СТЫДИТСЯ СВОЕЙ СЛАБОСТИ, ГЛЯДЯ НА ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО, ВОЗМОЖНО, ОН УБИВАЕТ. КАГАРЛИЦКИЙ... ПРИШЕЛ НА СУД РИВКИНА, ПОВТОРИВ ЕМУ В ГЛАЗА СЛОВО В СЛОВО ВСЁ, ЧТО СКАЗАЛ СЛЕДОВАТЕЛЮ. ОН НЕ КАЯЛСЯ И НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО, ЧТОБЫ НЕ СПАСТИ - ХОТЬ ЧУТЬ-ЧУТЬ ПОМОЧЬ - УЖЕ ИЗМУЧЕННОМУ ТЮРЬМОЙ ТОВАРИЩУ (выделено мною - А.Ф.) Поэтому есть смысл привести некоторые фрагменты из приговора Мосгорсуда от 13 июля 1983 года: " Подсудимый Ривкин М.Г. в предъявленном обвинении виновным себя не признал и отказался давать показания по обстоятельствам предъявленного ему обвинения.
Изучив материалы уголовного дела, допросив подсудимого и свидетелей, выслушав прокурора и защитника, судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда находит обвинение, предъявленное подсудимому Ривкину М.Г., доказанным в полном объёме. Вина подсудимого подтверждается... показаниями свидетеля Кагарлицкого Б.Ю., полностью подтвердившего показания, данные им на предварительном следствии, и показавшего, в частности, что ему известно со слов Ривкина об участии последнего в изготовлении второго выпуска нелегально изданного альманаха "Варианты" и о помещении в нем лично написанной Ривкиным статьи "Письмо о ступенях падения человеческой личности"...
Показания, данные в стадии следствия, свидетелей (...) нашли своё подтверждение в этой части в показаниях Кагарлицкого, данных им как на следствии, так и в судебном заседании, показавшем, что Ривкин, по его утверждению, поместил в третьем выпуске альманаха "Варианты" собственноручно написанную статью "На перекрестке"...
На основании изложенного, руководствуясь статьей 303 УПК РСФСР, судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда приговорила: Ривкина Михаила Германовича признать виновным по части 1 ст.70 УК РСФСР и назначить наказание в виде лишения свободы..." (Григорьянц С. "О деле социалистов и "оклеветанном" Борисе Кагарлицком", Куранты, 1991, 14 ноября).
А мне уже понравился этот имидж, черт возьми: плохой мальчик. Я к нему привык. Оказалось, что у нас в стране так лучше. Точнее - легче.
Я это серьезно говорю, между прочим...."